Курортная зона - Страница 67

Лариса не выдержала и перевела взгляд на зал, где собрался почти весь гостевой и обслуживающий контингент “Дворянского гнезда”. Она избегала пристально смотреть на кого-либо, поэтому все лица сливались для нее в хаос цветовых пятен, как на “магических картинках”. Ее, собранную, хладнокровную, жесткую и рациональную убийцу, словно подменили. Лариса чувствовала, что слабеет. И вовсе не потому, что за те трое суток, что она провела в камере, ожидая Суда, ей только один раз принесли полулитровую бутылочку воды “Святой источник” и пакетик с дюжиной луковых крекеров, — Лариса издавна была приучена терпеть и более сильные голод и жажду. Она слабела от забытого, но теперь очень настойчивого ощущения своего полного одиночества и беззащитности. Как когда-то в детстве, в сиротском приюте, когда толпа детей загнала ее в угол и превратилась в лапающее, щиплющее, издевающееся многорукое чудовище… Нет.

Не будет она думать об этом! …Из мозаики лиц выделилось одно — директрисы курортной зоны. Лариса только усмехнулась, понимая, что та бледна не оттого, что перестаралась с пудрой.

Ведь то, чего страшилась директриса Аркадия Ефимовна, в какой-то степени все-таки случилось. В курортную зону явился Суд Чести Общества Большой Охоты. Насколько Лариса поняла, для морферов этот Суд являл собой законодательную, исполнительную и судебную власть in toto. Оно и понятно. Зачем высокоорганизованному материальному разуму напрягаться по поводу дробления сил, средств и знаний на отдельные социальные институты — это прерогатива таких несовершенных существ, как люди…

Представители морферовского Суда и именовались совершенно иначе, чем в судебной практике принято. Был Главный Судья и Судья Окончательного Приговора, Главный Обвинитель и Сторонник Обвинения, а также те, кого выспренно именовали Глас Правды, Глас Чести и Глас Милосердия. Адвокатов (или кого-нибудь хоть отдаленно напоминающих этих представителей любимой американской профессии) не было и в помине. В какой-то момент Лариса отчетливо поняла, что она сама себе адвокат. Некому будет замолвить за нее слово: хоть Вера Червонцева и сидела в зале, но вид ее был каменно-неприступен. а двух борцов за справедливость — князя Жупаева и барона Людвига фон Вымпеля — вообще не было видно. Хотя именно они ратовали за Суд больше всего и больше всего разорялись в памятную “Ночь насильника” по поводу того бесчинства, которое совершил Ежинский над Ларисой…

Кстати, о Ежинском. Он, как и Лариса, сидел за стилизованным под тюремную решетку барьерчиком: его, как и Ларису, охраняли двое мрачноватых типов могучего телосложения… Только место Ежинского было как раз напротив Ларисиного, и она могла видеть, что, в отличие от нее, он вальяжно развалился в плюшевом кресле (а в ее полуголую задницу вгрызаются занозистые доски паршивого табурета — ей даже не дали другой одежды перед Судом: она так и сидела, в чем была в камере: в растянувшейся водолазке и несвежих трусиках, что вызывало дополнительное чувство унижения и беззащитности). Ежинский вырядился в костюм-тройку с шелковым отливом (силуэт “мужчина-бабочка”), в наманикюренных, покрытых бесцветным, но очень блестящим лаком пальцах вертел изящную тросточку с золотым набалдашником в виде розы, смахивающей больше на женские гениталии. Волосишки насильника кто-то не поленился тщательно уложить в прическу а-ля Аристотель Онассис, хотя внешности Ежинского до облика знаменитого греческого миллиардера было весьма далеко. Лакированные штиблеты жулика-морфера сверкали ярче, чем хрустальные туфельки Золушки. А еще от него наповал разило каким-то дорогим мужским одеколоном. Похоже, от Теда Лапидуса. Одеколон навел Ларису на мысли о прошлом: “Попался бы ты мне, когда я исполняла роль косметолога с чемоданчиком эксклюзивной парфюмерии. Я б тебя надушила …” Хотя теперь это представлялось нереальным.

— Суд просит почтеннейшую публику садиться, — сказала изысканного вида дама. У дамы были черты лица, слегка напоминавшие “Капризницу” Ватто, с тем только различием, что во времена Ватто среди модниц были популярны плащ-контуш, кружева и мушки, а не черные очки в пол-лица и не кожаное черно-зеленое платье, сидящее в обтяжку на костлявой фигуре… Лариса поняла, что очкастая дама выполняет роль референта и стенографистки, хотя на столике перед дамой не имелось ни листочка бумаги, ни мнемоскрайбера.

“Почтеннейшая публика” бесшумно села. Ежинский нервно постучал тросточкой о носок своего шикарного ботинка. Лариса удивилась: с чего ему нервничать? Тут и полному тупице понятно, что судить будут не его — надушенного, ухоженного, а ее — нахально пробравшуюся в закрытую зону дуреху в грязной водолазке и с синяками на лодыжках. Однако, к удивлению Ларисы, Главный Обвинитель заявил:

— Господин Антуан Ежинский, Суд Чести Общества Большой Охоты желает задать вам несколько вопросов. Выйдите на середину зала и опуститесь на колени…

Ежинский суетливо дернулся, побледнел, механическим болванчиком выскочил из-за своей оградки, встал посредине зала и преклонил колена. Самое замечательное, что его щегольские, узкие брючки явно не предназначались для подобных “жестов” и, едва князь коленопреклонился, лопнули по боковым швам. Однако никто не засмеялся, даже не ухмыльнулся. Видимо, Суд Чести не предполагал таких крамольных явлений, как улыбки и смешки.

— Вы знаете условия, — подал голос Главный Судья. — Давая ложные показания и вводя Суд в заблуждение, вы автоматически лишаетесь титула и лицензии на Большую Охоту.